I''m waiting for your call and I''m ready to take your six six six in my heart
«В детстве у меня была резиновая уточка. Зеленая в полоску. Мы с моей собакой любили залезть в горячую ванну и измываться над кряквой, пока вода не остывала. Так вот, у нее, как у всех нормальных резиновых игрушек, снизу был клапан: если сдавить утку в руке, то воздух выходит с надрывным свистом, кажется, что сейчас резина лопнет. А если отпустить –слипшиеся зеленые бока расходятся еще медленнее, пока утка сипит и натужно тянет через чуть приоткрытую щель клапана жизненно необходимый кислород, туго - туго.
Короче, я вряд ли хорошо опишу, что такое астма; это как полёты во сне –представить сможешь, но если сам не летал, тугрик цена твоим представлениям. Приступ удушья тоже все по-разному воображают. По себе скажу одно –мелодраматично корчиться и стенать никогда не получается, и изящно крёхать в батистовый платок –тоже. Чувствуешь себя как висельник, дергающийся на тонкой леске. В анатомическом театре я таких жмуриков, кажется, видела. А когда можешь протянуть руку и вот в этом (лак облупился) кулаке подержать багровый, вываленный из орбиты глаз, в аристократичность удушья с трудом верится. Знаешь, просто среди ночи иногда на грудь словно плюхается чья-то огромная, жирная задница и придавливает, так расплющивает тебя, что диафрагма присасывается к лопаткам. А у тебя в глотке с сочным всхлипом застревает, как в триллере, свистулька из твоей же зеленой уточки, и клапан заклинивает. Тут ты начинаешь хрипеть, сипеть и тянуть воздух так, что кажется, вены в висках лопнут. А ни в себя – ни наружу. И самое ужасное –знаешь что, хочешь, скажу? Задница-то невидимая. А тяжелая, как сволочь. Кашляешь, и у тебя внутри глухо бухает, будто в алюминиевой коробке, горло хрипит, точно там не трахея, а соломинка, забитая жвачкой, и ты пытаешься сглотнуть ямку между собственными ключицами, которая уже да желудка глубиной. Даже орать не можешь. И задыхаешься…
А там как бывает: некупирующийся приступ удушья, отек легкого, потом ты на управляемом дыхании, потом эта… кома…гипоксически-гиперкапническая, там реанимация и – baby join me… Знаешь такую песню? Гы, да ты…
Прошу про…? Гм.
Странный туточки народ. Что? Валяй, дарлинг (ты, кстати, похабно вежлив для журналюги)… К чему я про астму?… а, не помню, к чему. Делюсь душевной болью. Тем более, что вступление –это самая беззанозистая часть, гладкая такая, как бритые подмышки этого…хм. Но её можешь не писать, раз у тебя желтая пресса.
Ни черта ты мне не поверишь… м-м-м… Лады, поехали сначала.
Ты прости, лапуля, но тебе придется самому придумывать начало подефицитней, потому что последнее, что я помню –это «Тавастия»… Гы. Ну, что я могу? Пили. Готы из нашего медучилища устроили себе шабаш, день патологоанатома а-ля «The 69 Eyes»… или я что-то напутала…да? У. Да, возможно. Ты же знаешь, интервью и нужны для того, чтобы выдумывать байки. Смысл той, которую я тебе сейчас выдаю, в том, что меня еще на разгоне веселья переклинило насмерть. Приступом. Сшибло и отрубило. Кажется, прямо на месте меня и отпаивали, и откачивали, и оттра…гм.
Прошу прощения? Гм. Да чего ему, на хрен, надо??»
«От-тра-хи-ва-ли» -я прилежно дописал и приклеил на бумажку кокетливую точечку-мушку. Как «лапуля». Поднимаю от блокнота глаза: перед нами на кривых голых ногах, обутых в туфли, стоит мужик в замызганном блевотиной рабочем халате, когда-то синем, почесывается. А потом протягивает руку к нам, другой скребет немытый затылок.
-Прошу пани… -и по-детски улыбается. –Прошу пана…
-Да чё тте надо-то, сказать ты, блин, можешь? –раздается справа от меня. Мужик улыбается нежно и тянет руку.
-Сигаретку… прошу пани…
-А –а -а… тю, я думала, на хрен, невесть что. На… щас. –озабоченно ухмыляется, судорожно ищет по карманам пальто. Я беру за локоть тощую руку под грубой джинсой:
-Прошу Вас, не стоит.
Замирает, с интересом косится на меня.
-Как сказал?
-Прошу Вас, не стоит. –твердо повторяю. –Пожалуйста. Не стоит, Ваше Величество.
Забыв напрочь мужика, глядит недоверчивыми блестящими глазами, а на щеке девчачья ямочка от улыбки.
-А что, -говорит, -похожа?
-Похожа. –отвечаю и сам улыбаюсь. –Да нет, я серьезно –похожа.
-Ай, как же вы ушли, ну как же вы ушли? Ой, да куда же вы ушли… -вдруг рядом с мужиком появляется яркая бабенка и, нимало не стесняясь бьющей в нос вони, хватает его за плечи. Не перестает причитать. –Ай, как можно, да как же вы ушли-то, а… пойдемте, ну как же так…
Моё «величество» тихо смотрит на эту пару, как баба утаскивает мужика в робе за собой по полутемному коридору, и не разговаривает, видимо, забыв на этот раз обо мне. Потом засовывает пачку в карман, и она падает в драную подкладку пальто.
-Ну и наркоманник. –говорит «величество». –Я думала, ты – лапуля, а ты меня приволок в такой, на хрен, вертеп. Ты в переселение душ веришь?
-Верю. –соглашаюсь я.
-Гут. А то никаких нервов не хватает… Ладушки. Откачали меня крепким, это я помню неплохо, зашмалили мы по косяку. Я вздремнула. Просыпаюсь… -как ни странно было слушать «величество», но я его прервал.
-Простите, -говорю, -что прерываю. Здесь много народу и все мешают. Поднимемся наверх, там тихо сядем, поговорим, идет?
-Да почапали. –пожимает узкими плечами, покорно встает и запускает руки в потертые карманы. Кокетливо и обиженно глядит на меня. –Куда чапать?
И мы почапали по коридору. Налево до упора. Дверь открылась, издав порнушный стон, за что заслужила одобрительный взгляд скоро заскучавшего «величества». Наверх вела лестница. Скользкая. Стены были выкрашены масляной краской, и густой свет одинокой лампы был такой прогорклый и масляный, что ступени истерлись. По ним поднимаешься, и кажется, что не идешь, а елозишь ногами по наклонному маргарину и соскальзываешь вниз пролет за пролетом. Такая странная вещь. На этажах народу тьма, как в клоповнике. На лестнице –никого, прохлада, темно. Не люблю лестницы. «Величество» при таком освещении страшное –угловатое, гнутое, как чертик из проволоки, плетется за мной, дышит дымом с присвистом, да еще на каблучищах качается. Тощее чертовское «величество».
Мы пришли. Я закрыл дверь, замуровывая тишину в маленькой комнатке, зажег на столе лампочку. «Величество» сразу всю тишину перекурочило –согнулось и начало долго и протяжно бухать надрывным глубоким кашлем. Наконец всхлипнуло, шмыгнуло носом и спросило чаю. Я нагрел.
-Послушайте, -говорю, -вашство, прежде, чем разговаривать. А имя у Вас есть?
-Есть, -соглашается, -я не Ви… -и снова кашлять: так грохнуло, что у меня сердце упало в штаны, провалилось сквозь правую брючину и шмякнулось об пол куском сырого мяса. Я сглатываю и недоверчиво приглядываюсь к «величеству». Я сентиментален. Оно опять замолкает и тоже глядит на меня из-под низко надвинутой на уши темной шапки, а потом вдруг ощеривает ровные, желтовато-крепкие зубы и бессмысленно хихикает.
-Думаешь, Вилле? –сипло смеется. –Вало? Да нет, я не Вилле Вало, хотя почти… Говорю же, блин. –стаскивает джинсовое пальто, долго, как корабельный канат, разматывает обернутый в десять раз шарф. –Я его ненавижу, -сообщает, -знаешь, почему?… гм, ну и я не знаю тогда.
Тело у «величества» в зеленой кофте и узких брючках, облегающих в ноль, высокое, вогнутое и красивое. Движения вихлястые, посадка симпатичной головы –небрежная. «Величество» очаровательно и знает это наизусть.
-Я не Вилле, -заявляет и садится, придирчиво изогнувшись и покрутив задом, -так приятно снова быть не им. Я просто студентка…Свобода, гм. Но когда ты меня называешь «Ваше Величество», приятно, на хрен; я так, кажется, уже привыкла. А еще я так умею делать… -опускает подкрашенные веки, ресницы, и на личике появляется жалобная гримаска обиженного ангельчика. Спелые губки надуваются –в одном углу детского ротика тлеет окурок, в другом –улыбка, тонкая складочка, более порочная, чем любой финский «хардкор». И рожек под шапкой не видно. Всеобщий выдох в зале, умиленный, но тяжкий. «Величество» чиркает ресничками, бросает взгляд на меня чуть сбоку, исподлобья, и тусклый свет отражается в нем очень глубоко и перламутрово. «Нравлюсь… ведь нравлюсь же». Младенческая обнаженность влажных подведенных глаз и привкус оргазма на острие уголка рта сочетаются дико. Соблазн, как нечаянная бусинка крови на зеркальной бритве. Хочется тронуть «величество» языком и, стоя на коленях, не отрывая рта, глядеть на его безмятежно-бессмысленную улыбку снизу. Да это что-то новое. Я ухмыляюсь озадаченно и мрачно. Глотаю кипяток прямо из обжигающего носика и сажусь за стол с блокнотом.
-Итак…
-А тут нигде окон нету. –«величество» обводит клетушку притухшим взглядом. А потом улыбается мне девочкой –грустно и чуть устало. - Не веришь ведь?
-Слушаю.
«Величество» уныло стягивает шапку, откидывает со лба чистые, вьющиеся волосы назад пятерней и совсем не отдает себе отчета в своей кокетливости. Обхватывает лапками теплую посудину, полную чая, поднимает детские глаза.
-Сколько здесь этажей?
-Девять, -говорю.
-Девять… -тяжело вздыхает с присвистом. –Ну, ладно, дарлинг, пиши…
Не могу сказать, что я пришла в себя, но сознание проснулось и зависло в воздухе. Потом начало тыкаться в потемках, пытаясь дотянуться до сдохлого тела. Наконец – дернуло. Затвор век распахнулся, и на беззащитных мозгах пропечатался потолок, залитый бешеным дневным светом. Больно посуху. Жаль, похмелье вазелином не намажешь… Лежать жестко, тошнит, голова кружится, даже если не открывать полных кровавых мальчиков глаз. Не можешь понять, тело скукожилось, село, вытянулось или разжижено, по-любому, оно плохо на тебе сидит. И нужно наконец узнать, где находишься.
Открываю глаза совсем: лежу непонятно в чем на голом диване, в лицо бьет белый свет из огромного окна. Рядом сидит это чучело в шапке, смотрит на меня с сопереживающей рожей.
-Ты как? – спрашивает.
-Ты кто? – говорю шепотом, голос не служит. Он скребет шапку, хлопает круглыми глазами.
-Друг я твой, - выдает тоже шепотом эта бандитская харя. И на том спасибо. Жива –хорошо, красть тут все равно нечего.
-Дружище, -говорю, -исчезни.
-То есть как «исчезни»?
-Бесследно.
Он тупит. Оказывается, совсем безобидный. Он даже начал мне нравиться, поэтому объясняю:
-Постель – не повод для знакомства.
Он продолжает тупить. Спрашиваю:
-Ты меня трахал?
Тут он проснулся:
-Ты что, охуе…, что ли? –бормочет. –Ни фига себе…
-Тем более, - говорю, - ты не в моем вкусе, и нет между нами ничего общего. Вали, пожалуйста, только закурить дай.
Он внимательно смотрит и уходить не собирается. Кажется, я его все же где-то видела.
-Слушай, - говорит, - может, не надо? Мы тебя вчера еле откачали, думали, помрешь совсем. Скорую вызвали, боялись, не успеет, а тут ты просыпаешься и…
-Закурить, говорю, дай. –смотрю исподлобья. С тяжелым «хрен с тобой» дает папиросу из белой пачки мне и закуривает сам. Затягиваюсь непривычно глубоко и напоминаю:
-Ты, вроде, свалить хотел?
-Слуш, -буркает, - ты не фигей, а? Мы, вообще-то, у меня.
-А, -говорю, и кашляю, -милль пардон. Тогда сейчас покурю, умоюсь и свалю сама.
Он за мной подозрительно так наблюдает.
-И куда, интересно?
-Тебя ебёт?
-И не только меня, -сообщает, - у нас концерт сегодня.
-А-а-а, -странно, сколько у меня внутри дыма помещается, - теперь помню, где я тебя видела. – говорю. – Ты из этого… из HIM` а, да? «Gone куда-то там» вы поете? Ну, все ясно – у меня подружка по вам фанатеет. По этому зеленоглазому упырю… - вижу, как он выкатывает на меня свои зенки и вспоминаю, что чучело есть друг того самого упыря. Как звать, не помню, но чтобы загладить ситуацию, говорю. –Да нет, концерты – это здорово на самом деле. Вы в «Тавастии» сегодня?
Он с меня тихо офигевает:
-А ты, вроде как, не пойдешь?
-А ты, типа, приглашаешь? – он сидит и молчит. Я встаю на ноги, и меня сразу же ведет в сторону. Ощущаю себя странно. – Ванная у тебя где?
Он тыкает пальцем влево и смотрит вслед на мою раскуроченную походку. Он прав: я обычно не напиваюсь до такого состояния, когда ходишь в чужой одежде и чувствуешь себя чем-то вообще чужеродным. Штаны сползают. Чучело орет вдогонку:
-Слушай, ты почему говоришь шепотом? Голос пропал?
И, как выяснилось, ни хрена…
В ванной горит свет. Захожу внутрь, поворачиваюсь к ржавой раковине и шарахаюсь назад: там, где должно висеть зеркало, у чучела прорублено окно в стене. И откуда-то с кухни на меня мутными зелеными глазами лупится знакомый по рассказам торчок. Мы киваем друг другу, я опускаю взгляд, молча открываю кран, и мне страшно не нравится ни происходящее, ни то, как я себя чувствую. Вытянутой, высохшей, тощей, словно все, что только может, ввалилось. Надо умыться. Срочно. Задираю рукав… и что я, мать вашу, вижу? Первые мысли – только о том, кто мог сделать эту синюю херь на моей руке. Вторые – о том, что и рука-то не моя. Поднимаю лицо с трясущейся челюстью. Мы с упырем минуту глядим в упор друг на друга. А потом одновременно касаемся зеркала татуированными руками с противоположных сторон. Вот так пиздец.
-Кусать будешь че-нить? – раздается бодрый голос чучела. Я тяжело, хрипло дышу. Я отказываюсь верить глазам с чудовищными кругами – это не я. Где моё лицо, где… Я судорожно засовываю руку в сползшие на бедрах штаны, и пальцы смыкаются на… И тогда я заорала. В тощей мужской шее с кадыком оказалось кошмарное горло – хриплый вопль грохнул так, что загудели стены. У меня закладывает уши, но я все ору, и ору, и ору, пока не кончается воздух. Крик обрывается коротким всхлипом.
В зеркале отражается взъерошенное чучело без шапки. Со страхом глядит в глаза. Потом в мою расстегнутую ширинку. И тихо говорит:
-Вилле, по-моему, ты совсем охренел.
За завтраком сидим тихо. Я докуриваю пачку, жрать неохота. Миге это, по-видимому, не удивляет. После моей истерики он совсем успокоился и теперь что-то жует, глядит в телевизор и довольно похохатывает. За окном идет снег. Сквозь разъедающий глаза дым «Мальборо» я хорошо вижу на экране среди льдин длинноногую фигуру в короткой шубке. Знаю слова. Подпеваю так, что дрожь пробирает. Связки сильные и эластичные, словно тело анаконды. Голос адский. Хриплый, рыкающий или вдруг высокий, как у вампира - педика. Жеманное чудо на экране напоминает последнего. Это ужас. Черные лосины, распахнутая на голом теле шуба и ротик в розовой помаде, приоткрытый настолько, чтобы в него можно было глубоко засунуть язык, убеждают, что после такого любая «life ain`t worth living». Что мне-то делать?
-Миге, - говорю, - у вас все клипы такие голубые?
Смотрит взглядом «харе упирать на склероз» и отвечает:
-Вчера уже спрашивал. Сегодня специально для тебя поедем делать жесткую порнуху на «Rebel Yell».
-То есть?
-То есть, будешь трахать Лису в туалете под «more, more, more». – хихикает.
-То есть Лиса - ….
-… это та, которую ты реально трахал в туалете позавчера.
Очень хорошо. Интересно, у кого там сейчас Вало сосет моим ртом? Молча иду в ванную, намыливаю Вилле припухшую морду пивного алкоголика и сбриваю ему и бороду, и усы к чертовой матери. С наслаждением. Потом штукатурю рожу белым и черным. Зло – потому что Вало красив, как некормленый дьявол. Опрокидываю стопку «Финляндии», и мы едем. Кажется, Миге начинает меня бояться.
Эта сучка прижимает меня к кафельной стене и больно впивается когтями в зад. Все стоят и смотрят, распустив слюни. Музыка лупит по голове. Меня мутит от выпитого и вкуса губ этой Лисы – я словно облизываю пепельницу. Так продолжается уже минут десять. Все красиво так, что чувствую, меня сейчас вырвет. Я не выдерживаю и кусаю эту шлюху за язык. Она отскакивает и часто моргает, словно её окатили холодными помоями. Все застывают, а потом громко орет режиссер:
-Вилле, мальчик, умница! Молодец, дубль оригинальный, супер.
-Пошел на х… - глухо буркаю и ухожу. Закуриваю. Штаны сползают. От грима чешутся щеки и бритый подбородок, жарко. Рот еще полон чужих слюней и тошнотворного вкуса шоу- бизнеса. Я еле держусь на длинных ногах этого мазохиста. Вон, вижу в большом зеркале его самого – высокого, тощего парня с темными кудрями и глазами цвета финского озера. Ему и тридцати нет. А уже так испоганить себе жизнь и ухитряться делать кокетливую мину при очень плохой игре. Талант, что скажешь…
-Слышь, - говорю, -дружище. Как ты выжил-то вообще?
Не отвечает. Глаза припухлые, усталые. Голодные. До 66 не доживет.
-Вилле, - говорю, - мне тебя жалко. И себя вместе с тобой.
Не отвечает. В зеркале я вижу хищную стайку журналюг, которые приближаются ко мне сзади и окружают. Давай им что-нибудь скажем. Поворачиваюсь и вдруг окатываю всех Виллиной улыбкой с ямочками. Они бросаются на меня. Поднимается галдеж, стучит град вопросов:
-Почему Вы сбрили бороду?
-С подмышками перепутал. Гы.
-Вы довольны собой?
-Ненавижу себя и хочу умереть.
-Говорят, Вы и Миге – любовники, это так?
-Ага, - говорю, - так. Я его трахаю в задницу по субботам. А так вообще, в будни, у меня стоит на свою задницу, когда вижу ее в зеркале… Кстати, у тебя тоже очень миленькая попка. –парень краснеет и отходит в сторону.
-У Вас есть на теле татуировки, кроме…
-А как же, - перебиваю с похабной улыбкой, - у меня еще член в синюю клеточку. Хочешь, покажу?
Девчонка тоже скисает и отодвигается. Постепенно даже до самых настырных доходит, что Его Инфернальное Величество не в духе. Толпа рассасывается.
-Приходите на концерт, - буркаю им вслед и показываю средний палец правой руки. Я лучше сдохну сразу, чем задержусь в шкуре Вало на недолгий остаток его прокуренной жизни.
Только что меня чуть не разорвали на входе в «Тавастию», поэтому меня колотит.
-Держи, - Миге протягивает мне стопку и, глядя, как я опрокидываю ее и стучу зубами, добавляет. – Что за непруха. Вчера день: пришли отдохнуть – а тут массовый падёж народа. Ты свалился, еще троих в реанимацию увезли, одну девочку с астмой вроде бы вообще не откачали. Сегодня все как обезумели…
-Не удивлюсь, если еще и на концерте какая-нить херь приключится, - соглашается Лили и вздыхает. – Ты как, петь-то сможешь? – сочувственно спрашивает у меня. А я улыбаюсь:
-А че бы не спеть? Спою…
Понимаю их беспокойство. Алкогольно-табачный туман вокруг меня с утра сгустился настолько, что я почти ничего не вижу. На сцену меня выводят, как слепую. Зал огромный. Народ стоит друг у друга на головах. Какой колоссальный рев приветствует мое появление. Я смеюсь и здороваюсь. Ребята начинают играть, и я страшно паникую, что у меня сейчас сдавит горло, и я не смогу выдавить ни звука и опозорю Вало. Но его голос куда хитрее меня и с первых аккордов «In Joy And Sorrow» убеждает, что все чудесно. С тех пор я и не могу отделаться от ощущения того, что я – «величество»…
Звучание нечеловеческое. Зал в бешенстве – он свистит, надрывно орет, подпевает и кончает на месте от того, как я верчу задницей и делаю «рожки». Я – прелесть. Я – лучшее. Я – воплощенная мечта всех этих людей. Я – центр Вселенной. У меня кружится голова, и я затягиваюсь сигаретой все чаще.
«She’ll be right here in my arms, so…»
И тут я вижу себя прямо перед сценой. Это же Вилле. Да, Вилле, пришел на свой концерт. Дежа вю. Я затягиваюсь никотиновым дымом до ломоты в груди, до темноты перед глазами. Я собираюсь сказать кое-что, открываю глаза…
«She’ll be right here in these arms, she can’t… »
И тут я всхлипываю. Тысячи человек вздрагивают и замирают, как один. Музыка взвизгивает, обрывается без эха. И в этой пустой, пронзительной тишине я кашляю. Тихо. Потом громче. Громче.
И наконец начинаю задыхаться с хрипом, сгибаюсь. Ну, что я могу? Что я могу?.. что…
Я падаю на сцене и продолжаю захлебываться кашлем лежа. Грудь разрывается, дышать не могу. Ко мне подбегают. Вижу лица, слышу далекий тревожный гул голосов: за меня боятся люди, которые чуть не порвали меня сегодня из одной только любви. Странно. Меня поднимают, несут. Я кашляю тише. Кто-то кричит, но я не понимаю.
Вдруг над моим лицом распахивается зимняя Хельсинская ночь, на лоб падает снег. Свежий, холодный воздух, которого я не могу вдохнуть. Двери захлопываются, и мы едем. Едем. Очень медленно едем.
Несколько секунд тишины. «Величество» давит окурок. Я ставлю в блокноте точку, но кавычки не закрываю. «Величество» смотрит на меня спокойными глазами с грустинкой.
-Слушай, -спрашивает, -а тебя когда-нибудь любили?
Я откладываю блокнот, встаю. Наливаю «величеству» остывшего чая, сам снова прихлебываю из носика.
-Все понятно. –констатирует без ехидства. И снова закуривает.
-Что дальше-то было? – спрашиваю. Подносит руку в перчатке без пальцев к губам, белый кончик сигареты жарко затлевает и отражается в глазах. Глаза зеленые. «Величество» их прищуривает, глядя на меня. Низко напевает:
-There was a time, when I
Could breath my life
Into you. One by one
Your pale fingers started to move… -выпускает дым. – And I touched your face… что было… а ничего… and all death was erased, and you smiled like an angel falling from heaven… погода сегодня хорошая… just to be lift up again… ва-а-ау. – «величество» смеется и снова становится серьезным. – Ладно, пиши, дарлинг…
Правда, ничего не случилось. Я очнулась, хотя не помню, чтобы засыпала. Просто вдруг открываю глаза и вижу больничный коридор. Я сижу в кресле напротив полуоткрытой двери палаты. На кровати, кажется, лежал Вилле и ему было плохо. Ну, что я могу?.. Я, как видишь, снова я. Просто я теперь на него немного похожа и все. Все – как было.
Мне его жалко, но я ничего не могла поделать. Мне было пора. Я встала и тихонько вышла, так, что никто меня не заметил. На улице давно стемнело. Ночь стала синяя. Шел снег и горели фонари – «Deep Shadows and Brilliant Highlights», Вилле ведь именно это имел ввиду. Мне стало тепло и спокойно, я сунула руки в карманы и зашагала по улице в тишине, хотя идти, вроде, было некуда.
И тут ты. Журналюга. Ты подумал, что я – это он, да? У. Да, надо же, на мне его шапка. Гы. Нехорошо, на хрен, получилось, утащила. Оставлю себе, пожалуй, как ты думаешь?»
Гладит шапочку и думает о своем. Я поднимаюсь и складываю блокнот. «Величество» поднимает подведенные глаза:
-Все записал?
-Да, - говорю, - записал, - и медленно начинаю обходить стол.
-Поверил?
-Да, - говорю, - поверил.
«Величество» вздыхает.
-Странный ты какой-то, дарлинг. – косится на меня. Берет шапочку и натягивает на уши. Я приближаюсь. – Ладно, - говорит «величество», - бывай, пора мне. Я пойду.
-Куда?
Приподнимается с кресла, замирает. Я легонько кладу ладони ему на плечи возле шеи, и «величество» мое сильно вздрагивает от неожиданного прикосновения.
-Ты…
-Чш-ш-ш… - ласково глажу «величество» по рукам, худой спине. Оно начинает дрожать. – Не нужно… успокойся, все хорошо. Садись.
У «величества» подгибаются ноги, и оно опускается обратно. Я опираюсь на подлокотники и медленно приближаюсь к его уху. У «величества» сдавливает горло:
-Ты кто? – шепчет.
-Не важно, - говорю. – Но ты меня, пожалуйста, не бойся…
-Слушай, не трогай меня… Я пойду. Отпусти.
-Нет, - говорю, - не отпущу. Тебе не следует отсюда уходить. Тебя не выпустят.
-Почему?
-Подумай.
Прижавшись к его виску щекой, жду. Не вижу, но хорошо чувствую, как «величество» меняется в лице. Бледнеет. Чуть слышно бормочет:
-Миге… говорил, что из «Тавастии» тогда увезли троих, и…
-И? Все почти верно, давай.
-Одну девочку с астмой… не откачали. Не… откачали?..
-Нет, - отвечаю, - не откачали. Девчоночка умерла. Ты же – не…
-Девять этажей, - шепчет «величество» и вдруг вскакивает, опрокинув кресло и чуть не ударив меня. Отскакивает к стене. Дышит хрипло, цепляется за бетон, взгляд лихорадочно скачет по комнате.
-Девять этажей, - хрипит, - Ты что, хочешь сказать, что это я тогда умерла? Что это – ад?
Мне очень жаль мое бедное «величество».
-Ты все неправильно… - начинаю.
-Ты кто такой?? – орет «величество». Из глаз текут слезы и размазывают тушь. Его колотит. – Кто? Хочешь сказать, это – ад?? Да?? Что я никогда… А! – страшно вскрикивает, будто ему в спину воткнули нож. Изгибается, начинает задыхаться. – Что… что… А! – видимо, боль страшная. Но я ничем не могу помочь. «Величество» падает возле стены, как подкошенное, жалобно ругается, плачет. Зовет сквозь слезы. – Вилле… Вилле, пожалуйста… не хочу, не хочу…
Кого зовет? Я вздыхаю. Мне жаль, жаль. Потерпи немного, все пройдет скоро. Сейчас ничего не могу сделать. За тобой придут…
Я выхожу из комнаты и прикрываю за собой дверь. Бедное «величество».
В коридорах притихло, почти никого нет. Только страшные крики доносятся из-под двери. Я засовываю блокнот в карман и иду направо к виднеющимся вдалеке дверям лифта. Не пойду по лестнице, не люблю ее.
-Доктор! – раздается сзади звонкий голосок. – Доктор, доктор, подождите!
Сумасшедший дом. Как там «величество» говорит… Гы? Оборачиваюсь. Девчоночка, совсем молоденькая, опрятненькая. Запыхалась. Она торопливо подбегает ко мне и начинает частить:
-Доктор, доктор, здрасьте, скажите, это его привезли, да, его, его?
-Стоп, - обрываю, - это у нас кто? Новенькая…
-Да, - краснеет, - новенькая. Я студентка медучилища… на практику.
Ах, на практику. Вот забавно. Еще одна «студентка медучилища». Улыбаюсь. Ободренная, она продолжает тараторить:
-Это Вилле Вало, доктор? Да, Вилле? Из HIM?
-Да, - говорю, - из HIM. Вилле.
-Ой, а он…
-Да, - продолжаю улыбаться, - надолго. Насовсем. Выступать больше не будет.
Она огорчается:
-А с ним серьезно?
-У него, - говорю, - непрерывнотекущая параноидная шизофрения на фоне параксизма инспираторного удушья. Мнил себя студенткой медучилища… На последнем концерте отек легкого… гы.
-Ой, - говорит она и хмурит лобик, - бедняжка. И как же он еще живой.
Я гляжу на нее. Лобик гладкий. Наверное, мало думала.
-Бедолажка, - продолжает огорчаться, - А какие песни писал. Ой, а можно я ему гитару принесу? С ума сошел… А мог ведь задохнуться! Кошмар какой: на концерте отек легкого…
-Астматический статус. С летальным исходом, - добавляю. – Значит, к нам, на практику?..
Она долго смотрит на меня, и в лице что-то меняется.
-А… ага. – говорит. – На практику. – и замирает.
Я тихо приближаюсь. Беру ее за подбородок и заглядываю в глаза. Зрачки начинают медленно краснеть, расширяться. Я мягко спрашиваю:
-Девонька, ты понимаешь, куда попала?
Вся кровь, отхлынувшая от лица, собирается и, густая, дрожит в зрачках. Она перестает дышать, холодеет.
-Понимаешь, человечек? А?..
В ее взгляде неистовый восторг от моего прикосновения. И ужас. Она кивает. Я отпускаю ее холодную головку.
-На пятый.
В то же мгновение рядом со студенткой возникает прежняя яркая бабенка и уютно берет ее за плечи.
-Пойдем, - бормочет, - радость, на пятый, пойдем, пойдем.
Движение пальца, и их нет. В коридоре нет никого. Горят лампы. И тихо, криков не слышно. Потому что и их нет – я один в этом… сумасшедшем доме. Без окон. Гы.
И я молча шагаю по коридору, серому, как сама вечность. Это она и есть. Вечность и тишина. В конце коридора лифт. А он мне не нужен.
За мной отворяется дверь. Легкий шорох невидимых темных крыльев, которые так больно прорезаются. Низкий выразительный голос зовет:
-Мессир.
-Я соврал? – блокнот тает в моей руке. – Нет. Девчоночку не откачали. Студентка умерла. А ты?
-Я здесь.
Верно. Я оборачиваюсь и улыбаюсь. Он в черном, в темном и в шапке. Зеленые глаза и голос – теперь в вечности. Вместе со мной. Он тихо подходит, опустив ресницы, берет за руку. Рожек под шапкой не видно. Улыбка порочного ангела Вилле – «вало» в моем маленьком аду. Его Высочество облизывается острым язычком:
-and I`m waiting for your call and I welcome your sweet 666 in my heart… - мурлычет и поднимает на меня глаза, играющие полынной горчинкой. Черные крылья и младенческий взгляд. Ангел. Мой…
-Я останусь?
Я обнимаю «высочество» за шею, и мы идем к лестнице, где простор и темнота. Мы оба не любим лестницы.
Гы.
31.11.2004
.
Обсудить на форуме